Запах СарсапарелиТри дня кряду Уильям Финч спозаранку забирался на чердак и до вечера
тихо стоял в полутьме, обдуваемый сквозняком. Ноябрь был на исходе, и
три дня мистер Финч простоял так в одиночестве, чувствуя, что само Время
тихо, безмолвно осыпается белыми хлопьями с бескрайнего свинцового неба,
укрывает холодным пухом крышу и припудривает карнизы. Он стоял
неподвижно, смежив веки. Тянулись долгие, серые дни, солнце не
показывалось, от ветра чердак ходил ходуном, словно утлая лодка на
волнах, скрипел каждой своей косточкой, стряхивал слежавшуюся за
десятилетия пыль с балок, с покоробившихся досок и дранки. Все вокруг
охало и ахало, стонало и кряхтело, а Уильям Финч стоял и вдыхал сухие
тонкие запахи, словно изысканные духи, и приобщался к издавна копившимся
здесь сокровищам.
- А-а, - глубокий вдох.
Внизу жена его Кора то и дело прислушивалась, но ни разу не слыхала,
чтобы он прошел по чердаку, или переступил с ноги на ногу, или
шевельнулся. Ей чудилось только, что он шумно дышит там, на продуваемом
всеми ветрами чердаке - медленно, мерно, глубоко, будто работают старые
кузнечные мехи.
- Смех да и только, - пробормотала она.
На третий день, когда он торопливо спустился к обеду, с лица его не
сходила улыбка - он улыбался унылым стенам, щербатым тарелкам,
исцарапанным ложкам и вилкам и даже собственной жене!
- Чему радуешься? - спросила она.
- Просто настроение хорошее. Отменнейшее! - он засмеялся.
Он был что-то не в меру весел. Буйная радость бродила и бурлила в нем
- того и гляди выплеснется через край. Жена нахмурилась:
- Чем это от тебя пахнет?
- Пахнет? Пахнет? Как так - пахнет? - Финч вскинул седеющую голову.
Жена подозрительно принюхалась.
- Сарсапарелью, вот как.
- Быть этого не может!
Его нервическая веселость разом оборвалась, будто слова жены
повернули какой-то выключатель. Он был ошеломлен, растерян и вдруг
насторожился.
- Где ты был утром? - спросила Кора.
- Ты же знаешь, прибирал на чердаке.
- Размечтался над старым хламом. Я ни звука не слыхала. Думала,
может, тебя там и нету, на чердаке. А это что такое? - она показала
пальцем.
- Вот те на, это еще откуда взялось?
Неизвестно, кому задал Уильям Финч этот вопрос. С величайшим
недоумением он уставился на черные металлические велосипедные зажимы,
которыми оказались прихвачены его брюки у костлявых щиколоток.
- Нашел на чердаке, - ответил он сам себе. - Помнишь, Кора, как мы
катили на нашем тандеме по проселочной дороге? Это было сорок лет назад,
рано поутру, и мы были молодые.
- Если ты нынче не управишься с чердаком, я заберусь туда сама и
повыкидаю весь хлам.
- Нет, нет! - вскрикнул он. - Я там все разбираю, как мне удобно.
Жена холодно поглядела на него.
За обедом он немного успокоился и опять повеселел.
- А знаешь, Кора, что за штука чердак? - заговорил он с увлечением. -
Всякий чердак - это Машина времени, в ней тупоумные старики, вроде меня,
могут отправиться на сорок лет назад, в блаженную пору, когда круглый
год безоблачное лето и детишки объедаются мороженым. Помнишь, какое
вкусное было мороженое? Ты еще завернула его в платок. Отдавало сразу и
снегом, и полотном.
Кора беспокойно поежилась.
"А пожалуй, это возможно, - думал он, полузакрыв глаза, пытаясь вновь
все это увидеть и припомнить. - Ведь что такое чердак? Тут дышит само
Время. Тут все связано с прошедшими годами, все сплошь - куколки и
коконы иного века. Каждый ящик и ящичек - словно крохотный саркофаг, где
покоятся тысячи вчерашних дней. Да, чердак - это темный уютный уголок,
полный Временем, и, если стать по самой середке и стоять прямо, во весь
рост, скосив глаза, и думать, думать, и вдыхать запах Прошлого, и,
вытянув руки, коснуться Минувшего, тогда - о, тогда..."
Он спохватился: оказывается, что-то, хоть и не все, он подумал вслух.
Кора торопливо ела.
- А ведь правда интересно, если б можно было и впрямь путешествовать
во Времени? - спросил Уильям, обращаясь к пробору в волосах жены. - И
чердак, вроде нашего, самое подходящее для итого место, лучше не сыщешь,
верно?
- В старину тоже не все дни были безоблачные, - сказала она. - Просто
память у тебя шалая. Хорошее все помнишь, а худое забываешь. Тогда тоже
не сплошь было лето.
- В некотором смысле так оно и было.
- Нет, не так.
- Я что хочу сказать, - жарко зашептал Уильям и подался вперед, чтобы
лучше видеть картину, которая возникла на голой стене столовой. - Надо
только ехать на своей одноколеске поаккуратнее, удерживать равновесие,
балансировать между годами, руки в стороны, осторожно-осторожно, от года
к году: недельку провести в девятьсот девятом, денек в девятисотом,
месячишко или недели две - где-нибудь еще, скажем в девятьсот пятом, в
восемьсот девяносто восьмом, - и тогда до конца жизни так и не выедешь
из лета.
- Что еще за одноколеска?
- Ну знаешь, такой высокий велосипед об одном колесе, весь
хромированный, на таких катаются актеры в цирке и жонглируют всякой
всячиной? Тут главная хитрость - удерживать равновесие, чтоб не
свалиться, и тогда все эти блестящие штуки так и летают в воздухе,
высоко-высоко, блещут, сверкают, искрятся, мелькает что-то пестрое -
красное, желтое, голубое, зеленое, белое, золотое... над головой у тебя
летают в воздухе все эти июни, июли и августы, сколько их было на свете,
а ты знай подкидывай их, как мячики, да улыбайся. Вся соль в равновесии,
Кора, в рав-но-весии.
- Тра-та-та, - сказала она. - Затараторил, тараторка.
Он вскарабкался по длинной холодной лестнице на чердак, его пробирала
дрожь.
Бывали такие зимние ночи, когда он просыпался, продрогнув до костей,
ледяные колокола звенели в ушах, мороз щипал каждый нерв, будто
вспыхивал внутри колючий фейерверк и рассыпались ослепительно белые
искры, и жгучий снег падал на безмолвные потаенные долины подсознания.
Было холодно-холодно, так холодно, что и долгое-долгое знойное лето со
всеми своими зелеными факелами и жарким бронзовым солнцем не растопило
бы сковавший все его существо ледяной панцирь - понадобилось бы не одно
лето, а добрых два десятка. По ночам в постели весь он точно огромная
пресная сосулька, снежный истукан, и в нем поднимается вьюга бессвязных
сновидений, суматоха ледяных кристаллов. А за стенами опустилась вечная
зима, над всем нависло низкое свинцово-серое небо и давит людей, точно
тяжкий пресс - виноградные гроздья, перемалывает краски и разум и самую
жизнь; только дети уцелели и носятся на лыжах, летят на санках с
оледенелых гор, в чьих склонах, как в зеркале, отражается этот давящий
железный щит и опускается все ниже, ниже - каждый день и каждую
нескончаемую ночь.
Уильям Финч откинул крышку чердачного люка. Зато - вот оно! Вокруг
него взвилась летняя пыль. Здесь, на чердаке, пыль кипела от жары,
сохранившейся с давно прошедших знойных дней. Он тихо закрыл за собой
люк.
На губах его заиграла улыбка.
Чердак безмолвствовал, словно черная туча перед грозой. Лишь изредка
до Коры сверху доносилось невнятное мужнино бормотанье.
В пять часов пополудни мистер Финч встал на пороге кухни, напевая "О
мечты мои златые", взмахнул новехонькой соломенной шляпой и крикнул,
будто малого ребенка хотел напугать:
- У-у!
- Ты что, проспал, что ли, весь день? - огрызнулась жена. - Я тебе
четыре раза кричала, хоть бы отозвался.
- Проспал? - переспросил он, подумал минуту и фыркнул, но тотчас
зажал рот ладонью. - Да, пожалуй, что и так.
Тут только она его разглядела.
- Боже милостивый! Где ты раздобыл это тряпье?
На Уильяме был красный в полоску, точно леденец, сюртук, высокий
тугой белый воротничок и кремовые панталоны. А соломенная шляпа
благоухала так, словно в воздух подбросили пригоршню свежего сена.
- Нашел в старом сундуке.
Кора потянула носом:
- Нафталином не пахнет. И выглядит как новенький.
- Нет-нет, - поспешно возразил Уильям. Под критическим взором жены
ему явно стало не по себе.
- Нашел время для маскарада, - сказала Кора.
- Уж и позабавиться нельзя?
- Только забавляться и умеешь, - она сердито захлопнула духовку. -
Бог свидетель, я сижу дома и вяжу тебе носки, а ты в это время в лавке
подхватываешь дам под локоток, можно подумать, они без тебя не найдут,
где вход, где выход!
Но Уильям уклонился от ссоры.
- Послушай, Кора... - он потупился, разглядывая что-то на дне
новехонькой, хрустящей соломенной шляпы. - Ведь правда, хорошо бы
прогуляться, как мы, бывало, гуляли по воскресеньям? Ты - под шелковым
зонтиком, и чтоб длинные юбки шуршали, а потом посидеть в аптеке на
стульях с железными ножками, и чтоб пахло... помнишь, как пахло когда-то
в аптеке? Почему теперь так не пахнет? И спросить два стакана
сарсапарелевой, а потом прокатиться в нашем "форде" девятьсот десятого
года на Хэннегенскую набережную, и поужинать в отдельном кабинете, и
послушать духовой оркестр. Хочешь?
- Ужин готов. И сними эти дурацкие тряпки, хватит шута разыгрывать.
Уильям не отступался:
- Ну а если б можно было так: захотела - и поехала? - сказал он, не
сводя с нее глаз. - Поля, дорога обсажена дубами, тихая, совсем как в
былые годы, когда еще не носились повсюду эти бешеные автомобили. Ты бы
поехала?
- На тех дорогах была страшная пылища. Мы возвращались домой черные,
как папуасы. Кстати, - Кора взяла со стола сахарницу и встряхнула ее, -
нынче утром у меня тут лежало сорок долларов. А сейчас нету! Уж не
заказал ли ты этот костюмчик в театральной мастерской? Он новый, с
иголочки, ни в каком сундуке он не лежал!
- Я... - Уильям осекся.
Жена бушевала еще добрых полчаса, но он так и не стал защищаться.
Весь дом сотрясался от порывов ноябрьского ветра, и под речи Коры
свинцовое, стылое небо опять пошло сыпать снегом.
- Отвечай мне! - кричала она. - Ты что, совсем рехнулся? Ухлопать
наши кровные денежки на тряпье, которое и носить-то нельзя!
- На чердаке... - начал Уильям.
Кора, не слушая, ушла в гостиную.
Снег повалил вовсю, стало холодно и темно - настоящий ноябрьский
вечер. Кора слышала, как Уильям снова медленно полез по приставной
лестнице на чердак, в это пыльное хранилище Прошлого, в мрачную дыру,
где только и есть что старая одежда, подгнившие балки да Время, в чужой,
особый мир, совсем не такой, как здесь, внизу.
Он опустил крышку люка. Вспыхнул карманный фонарик - другого спутника
ему не надо. Да, оно все здесь - Время, собранное, сжатое, точно
японский бумажный цветок. Одно прикосновение памяти - и все раскроется,
обернется прозрачной росой мысли, вешним ветерком, чудесными цветами -
огромными, каких не бывает в жизни. Выдвинь любой ящик комода - и под
горностаевой мантией пыли найдешь двоюродных сестриц, тетушек, бабушек.
Да, конечно, здесь укрылось Время. Ощущаешь его дыхание - оно разлито в
воздухе, это не просто бездушные колесики и пружинки.
Теперь весь дом там, внизу, был так же далек, как любой давно
минувший день. Полузакрыв глаза, Уильям опять и опять обводил взглядом
затихший в ожидании чердак.
Здесь, в хрустальной люстре, дремали радуги, и ранние утра, и полдни
- такие игристые, словно молодые реки, неустанно текущие вспять сквозь
Время. Луч фонарика разбудил их, и они ожили и затрепетали, и радуги
взметнулись среди теней и окрасили их в яркие цвета - в цвет сливы, и
земляники, и винограда, и свежеразрезанного лимона, и в цвет
послегрозового неба, когда ветер только-только разогнал тучи и
проглянула омытая синева. А чердачная пыль горела и курилась, как ладан,
это горело Время - и оставалось лишь вглядеться в огонь. Поистине, этот
чердак - великолепная Машина времени, да, конечно, так оно и есть!
Только тронь вон те граненые подвески да эти дверные ручки, потяни кисти
шнуров, зазвени стеклом, подними вихрь пыли, откинь крышку сундука и,
точно мехами органа, поработай старыми каминными мехами, пока не
запорошит тебе глаза пеплом и золой давно погасшего огня - и вот, если
сумеешь играть на этом старинном инструменте, если обласкаешь каждую
частицу этого теплого и сложного механизма, его бесчисленные рычажки,
двигатели и переключатели, тогда, тогда - о, тогда!..
Он взмахнул руками - так будем же дирижировать, торжественно и
властно вести этот оркестр! В голове звучала музыка, плотно сомкнув
губы, он управлял огромной машиной, громовым безмолвным органом - басы,
тенора, сопрано, тише, громче, и вот наконец, наконец, аккорд,
потрясающий до самых глубин - и он закрывает глаза.
Часов в девять вечера жена услышала его зов:
- Кора!
Она пошла наверх. Муж выглядывал нз чердачного люка и улыбался.
Взмахнул шляпой.
- Прощай, Кора!
- Что ты такое мелешь?
- Я все обдумал, я думал целых три дня и хочу с тобой попрощаться.
- Слезай оттуда, дурень!
- Вчера я взял из банка пятьсот долларов. Я давно об этом думал. А
когда это случилось, так уж тут... Кора!.. - он порывисто протянул ей
руку. - В последний раа спрашиваю: пойдешь со мной?
- На чердак-то? Спусти лесенку, Уильям Финч. Я влезу наверх и
выволоку тебя из этой грязной дыры. - Я отправляюсь на Хэннегенскую набережную есть рыбную солянку, -
сказал Уильям. - И закажу оркестру, пускай сыграют "Над заливом сияет
луна". Пойдем, Кора, пойдем...
Его протянутая рука звала.
Кора во все глаза глядела на его кроткое, вопрошающее лицо.
- Прощай, - сказал Уильям.
Тихонько-тихонько он помахал рукой. И вот зияет пустой люк - ни лица,
ни соломенной шляпы.
- Уильям! - пронзительно крикнула Кора.
На чердаке темно и тихо.
С криком она кинулась за стулом, кряхтя взобралась в эту затхлую
темень. Поспешно посветила фонариком по углам.
- Уильям! Уильям!
Темно и пусто. Весь дом сотрясается под ударами зимнего ветра.
И тут она увидела: в дальнем конце чердака, выходящем на запад,
приотворено окошко.
Спотыкаясь, она побрела туда. Помешкала, затаив дыхание. Потом
медленно отворила окошко. Снаружи к нему приставлена была лесенка,
другим концом она упиралась в крышу веранды.
Кора отпрянула.
За распахнутым окном сверкали зеленой листвой яблони, стояли теплые
июльские сумерки. С негромким треском разрывались хлопушки фейерверка.
Издали доносился смех, веселые голоса. В воздухе вспыхивали праздничные
ракеты - алые, белые, голубые - рассыпались, гасли...
Она захлопнула окно, голова кружилась, она чуть не упала.
- Уильям!
Позади, через отверстие люка в полу, сочился снизу холодный зимний
свет. Кора нагнулась - снег, шурша, лизал стекла окон там, внизу, в
холодном ноябрьском мире, где ей суждено провести еще тридцать лет.
Она больше не подошла к тому окошку. Она сидела одна в темноте и
вдыхала единственный запах, который здесь, на чердаке, оставался свежим
и сильным. Он не рассеивался, он медлил в воздухе, точно вздох покоя и
довольства. Она вдохнула его всей грудью.
Давний, так хорошо знакомый, незабвенный запах сарсапарели.